Константин Хабенский в большом интервью «Домашнему Очагу» — о том, как он учился в школе, почему уроки жизни не менее важны, чем математика, и что происходит, когда дети встречают тех, кому они помогли.
Фото: Антон Земляной. Арт-директор: Татьяна Смирнова. Стиль: Владимир Макаров. Макияж: Диана Цой/ визажист MAC. Прическа: Евгения Кравченко для Redken Brews. Продюсер: Алена Жинжикова. Ассистент фотографа: Александр Лосевский. Куртка, RITTER, lady & gentleman CITY; брюки и футболка, HENDERSON; кеды, Geox
Наталья Родикова: Константин, мы договорились об интервью, чтобы накануне сентября успеть рассказать про акцию вашего фонда «Уроки добра». Что это за акция, что в ней главное и как она началась для вас?
Константин Хабенский: Главное, что дети помогают детям. Для меня история началась несколько лет назад. Я записывал видеообращения в сетях, чтобы первоклашки и другие школьники не тратили деньги на большое количество букетов, а перечисляли эту сумму на помощь их же ровесникам, которые оказались в сложной ситуации, а не на линейке первосентябрьской. Конечно, мы не говорим, что учителя совсем должны остаться без цветов — нет. Какой-то символический, красивый букет каждый учитель должен получить, но не 148, с которыми потом он или она, большей частью, не знает, что делать.
Мы много говорим о благотворительности, но пропускаем одну простую вещь: об этом нужно говорить со школьной скамьи. Может, даже с детского сада.
Но со школьной скамьи — обязательно, когда уже начинает формироваться личность, когда ребёнок может понять, что есть не только математика, русский язык и история, есть и другие уроки — жизненные. Мы начали придумывать, как детей привлечь. У фонда «Вера» тогда появилась акция «Дети вместо цветов». У Фонда Константина Хабенского — «Уроки добра». Надо сказать, это не так чтобы сразу всеми приветствовалось: «Ура-ура, вперёд, давайте так и сделаем…»
«Википедия» правду пишет, ваша мама работала учителем математики?
Правду, конечно.
У нее тоже были букеты, которые стояли везде?
У нас было много ваз дома, это спасало. Но, конечно, часть цветов лежали замоченными в ванной. А цветы должны стоять, должны приносить радость, какое-то настроение — хотя бы в начале сентября.
Как мама приносила всё это домой?
Я не помню, но, вполне возможно, помогали ученики. У нас школа была очень рядом, окна школы выходили на окна дома.
Учителя воспринимали такое количество цветов как обузу? Или всё-таки это их радовало?
Это не была обуза, ни в коем случае. Много внимания не бывает, бывает мало внимания. Это радостный момент в жизни учителей: первый звонок, начало учебного года, встреча после лета с любимыми в разных смыслах школьниками. Тем не менее те учителя, которые не только учат детей тому, что знают, но и сами продолжают учиться (и у детей в том числе), и поднимать свой уровень профессиональный и человеческий, вот эти учителя пошли сразу на контакт, моментально. Те, кто продолжает считать, что есть они, учителя, а есть ученики, и по-другому никак нельзя, с теми сложнее. Вот честно. Это в любом обществе и в любых профессиях встречается.
К счастью, есть большое количество учителей, которые поняли, приняли и даже сами стали инициаторами в своих школах «Уроков добра». Здесь все связано: дети, родители, учителя — все должны понимать, для чего это. Если какое-то звено пропущено, не работает весь механизм. Если родители чего-то недопоняли, естественно, у детей нет ресурсов, чтобы договориться с учителями и принести им по одному цветочку, а не по килограммовым букетам. Главное, чтобы они понимали, для чего они это делают, это важно.
И еще важен этап, который мы, может быть, сделаем дальше — это знакомство школьников с теми, кому они помогли. Чтобы все это не осталось только теорией.
Я в своё время прошёл этот путь с нашим театральным проектом. Десять лет назад мы с коллегами запустили в нескольких российских городах творческие студии для детей. Там преподавали и ветераны сцены, и молодые актеры. Для детей это было и остается бесплатным, для актеров — решает проблему творческой востребованности. И я долгое время хотел, но не очень понимал, как соединить детей, которые являются подопечными фонда, с детьми, которые учатся в студиях. Мы сочиняли-сочиняли и сделали большой спектакль «Поколение Маугли». Все сборы от спектакля шли на лечение детей в фонд. Но главное — в каждом городе перед каждой премьерой я показывал нашим актерам небольшой видеоклип про этих детей, наших подопечных, которые находятся в четырёх стенах в больницах, где не всегда у них есть возможность для шалостей и радостей. Потом, уже на сцене для зрителей в конце каждого спектакля появлялись их фотографии — чтобы все понимали, почему и для чего мы делаем.
А еще через год мы сделали вот что: именно эти дети, не какие-то другие, а те, которые были на фотографиях, выздоровевшие, своими ножками пришли за кулисы после спектакля… У детей — актеров спектакля — случился настоящий момент истины, они поняли: это не теория, это жизнь, именно они сделали возможным это чудо. Они увидели плоды своей деятельности и поняли, что взрослые не обманули. Было потрачено их время, их фантазия, им пришлось променять прогулки на улице с пацанами или игру в компьютер на репетицию, на прогон, на выучивание текста, танца. И все это, они увидели, было не зря.
Когда эти же дети пришли на спектакль… Это останется с ними надолго. Не буду говорить, что на всю жизнь, но надолго.
И представьте себе ощущения родителей, которые из зала смотрели на все это и понимали, что их дети — намного круче и человечнее, чем они сами. В каждом городе у нас было 100−120 детей, которые участвовали в спектакле. И полный зрительный зал, всегда аншлаг. И в конце спектакля абсолютно все понимали: они соучастники чего-то очень большого и важного.
Мы стараемся говорить о том, что благотворительность — это история радостная. Стараемся оставлять за скобками сложность болезни и, не пугая, показывать, как можно помогать. И когда зрители понимают, что это так легко, многие втягиваются потом. В разные события, даже не обязательно связанные с нашим фондом.
И еще важно показать, что так ты чуть-чуть поднимаешь планку самоуважения. Когда ты живёшь радостно, бесшабашно — это прекрасно, но когда ты при этом, подводя итоги года, вспоминаешь не только то, что ты что-то купил или съездил куда-то, а что ты поучаствовал в спасении человека — это еще лучше. И дети, которые, поборов болезнь, вышли в большую жизнь, они ведь тоже дальше живут с ощущением, что есть рядом люди, которые когда-то помогли. И этот выросший человек сам теперь будет открыт, и сам будет помогать другим. Это цепная реакция.
Сейчас иногда спрашивают: а почему мы должны убиваться, почему должны помогать, вот же государство…
Никто не отменял то, что государство должно решать серьёзные вопросы. Просто государство — огромный механизм, который бывает не очень поворотлив и не очень оперативно реагирует.
Приведите пример, в какой ситуации фонд отреагирует быстрее, чем государство.
Предположим, в ситуации, связанной со срочным приобретением материалов для операций. Мы можем заказывать их официально и ждать долго, а можем приобрести за счёт фонда — это будет эффективнее. Потому что пока мы дождёмся официального заказа, может быть, уже некому будет делать операцию. Мы быстрее реагируем, потому что непосредственно общаемся с врачами, знаем, что им нужно в данный момент. Мы, конечно, работаем и над тем, чтобы улучшить деятельность государственного аппарата, но пока на некоторые вещи фонд реагирует быстрее.
Фонд быстрее развивается, каждый год мы думаем: чем мы сможем помочь в следующем году, куда еще направить силы. Предположим, сначала у нас было только направление «опухоль головного мозга», сейчас у нас и головной, и спинной мозг. Помимо адресной помощи на лечение, которая составляет сейчас 50%, мы занимаемся реабилитацией детей после выхода из больницы. Это не только физическое развитие ручек, ножек, это ещё и вход обратно в социум, жизнь ведь очень быстро идёт, особенно у молодых людей, у которых постоянно меняются гаджеты, меняются взгляды.
Сколько уходит времени на лечение ребёнка при диагнозе опухоль мозга? Он же пропускает год в школе?
По-разному. Да, он часто пропускает год, потом выходит в стадию выздоровления, но мы всё равно своих детей не бросаем. Они живут, занимаются чем-то, снимаются в кино — и находятся под нашим наблюдением. Опять же о развитии фонда: мы смогли продлить возрастной ценз тех молодых людей, которым продолжаем помогать, до 25 лет — чего раньше не было. Раньше совершеннолетие наступило — и мы уже не могли помочь. Приходилось — это плохое слово, но приходилось — доставать из своего кармана, давать родителям деньги, чтобы они могли продолжать обследования, реабилитации, которые необходимы для особо сложных ребят. Сейчас мы имеем возможность это сделать официально.
В лейкемии за последние годы произошли прорывные изменения в лечении, и сейчас это не так страшно, как было. А опухоль мозга стала ли сейчас менее страшной, чем, скажем, 10−15 лет назад?
Мы пытаемся объяснить людям, что рак — не приговор. У нас же канцерофобия страшнейшая, и я тоже не исключение. Недавно запустили акцию #этонелечится #раклечится, где люди известные и просто ребята, кто прошёл через онкологию, рассказывают о вредных привычках и о своих фобиях с детства. Они говорят: «Я всю жизнь боюсь акул или постоянно опаздываю. Вот это не лечится. А рак — лечится».
Во-первых, это стало более открытой темой, а когда мы начинали, не было даже статистики — сколько в год детей заболевает и так далее. Мы собрали эти цифры по врачам и теперь имеем представление. Во‑вторых, сейчас есть наш фонд, который может всю логистику, всю последовательность действий родителям спокойно объяснить. Зачастую ведь первые шаги довольно истеричные, и это понятно.
Мы объясняем: делайте так, так и так, и всё будет хорошо, других вариантов нет. Не занимайтесь самолечением и прочей глупостью, вот протокол, он всемирный.
Вот наш экспертный совет, это лучшие врачи, которые всегда на связи, они в курсе всех открытий, всех публикаций, всех новых протоколов. В-третьих, мы ещё и рассказываем постоянно, что, если вы что-то увидели, что-то заметили за ребёнком, какие-то симптомы, не нужно это гасить цитрамоном. Обратитесь к врачу, и если быстро поставят правильный диагноз — мы сможем быстрее прийти на помощь.
Всё равно, конечно, я не скажу, что это диагноз радостный, но дети в этом смысле, в отличие от нас с вами, ничего не боятся. У них есть их родители, которые их любят и которые почти всегда своей энергетикой помогают им победить болезнь. Помимо лечения рядом должен быть человек, который транслирует волю к победе.
Мне нравится, что вы про родителей говорите, потому что, правда, это же история не только про ребёнка, это про всю семью.
Я не могу говорить про медицинские препараты, я не очень в этом понимаю. Об этом должны говорить врачи. Я говорю о том, что еще может пойти на пользу. В том числе и волонтёры, которые приходят в больницы, устраивают там спектакли, мои коллеги, которые приходят даже просто пофотографироваться. И это не только для детей, это вообще в основном для мам или бабушек, которые находятся в палатах с детьми. Потому что если они не чувствуют поддержки извне, если не происходит какая-то положительная волна эмоций, то это в первую очередь сказывается на ребёнке.
Вам приходится просить коллег, чтобы они поддерживали фонд?
Приходится, и никогда нет отказов, ни одного.
А сами приходят и говорят: «Я смотрю, чем ты занимаешься, может, я тоже могу чем-то помочь»? Бывает такое?
Конечно, они приходят. И находят применение в фонде по‑любому. Нас поддерживает огромное количество музыкальных групп, у которых уже традиция: они собирают в боксы пожертвования после концертов, и это очень-очень большая помощь фонду.
Возвращаясь к коллегам, которые приходят и говорят: «Давайте помогу». Некоторые приходят с другим: «Я хочу создать свой фонд. Как это делается?» И я начинаю рассказывать, как это изнутри, как собрать команду, как заручиться поддержкой профессионалов, что сделать и через что пройти… Ни один пока не создал свой фонд, просто потому что это только такая картинка — фонд такого-то… Красиво звучит, но те усилия, которые нужно затратить, чтобы всё работало и работало чётко, на все это требуется много времени, которого у нашей братии нет. Поэтому они участвуют в наших акциях, но не создают свои фонды.
Мне приходится слышать от звезд: «Вот я занимаюсь благотворительностью, но не надо про это рассказывать. Я вообще считаю, это дело такое благородное, тихое, оно не терпит шума…» — и они это подают как прогрессивную позицию. Меня это возмущает, честно. А как вы к тому относитесь?
Я нормально к этому отношусь. Так себя видит человек в этой истории, так он считает правильным. Я тоже первые несколько лет старался не светиться и просто на уровне своих возможностей делал то, что считаю нужным, — пока не обрёл команду и пока команда мне не показала, что это можно делать шире, быстрее, не стесняясь того, что делаешь. К тем, кто это делает тихонько, у меня претензий нет. Здесь все же важен результат.
Но команда же вам смогла объяснить, что важно конвертировать свою популярность и свою возможность сказать громко о чём-то правильном — в просвещение, в развитие этой сферы, и результат тогда будет лучше.
Да, чтобы поверили и услышали, нужно заявить о том, что ты делаешь. Просить о помощи людей, которые не знают, чем ты занимаешься, немножко бессмысленно. Рассказывая о нас, мы помогаем нам же, и сейчас, мне кажется, власти не только услышали, но потихонечку начали делом доказывать, что самые важные инвестиции — в детей.
Я, кстати, пока мы разговаривали, придумала новую акцию для фондов, которая не ущемляет учителей: не покупай новый рюкзак ребёнку на 1 сентября, пусть идет со старым (и вообще пусть учится онлайн).
Нет, ребёнок должен хорошо выглядеть. И должен любить свой рюкзак, свой пенал и другие вещи, с которыми он в школу приходит. Потом, практика показывает, эта любовь исчезает, пенал и рюкзак гоняют по школьным рекреациям в качестве мяча. Но все же, если ребёнок придет в школу, сначала любя хотя бы свой пенал и рюкзак, это поможет ему обрести знания.
Вы в школе с интересом учились?
Я хорошо учился. Сейчас не могу сказать, с интересом ли, но хорошо. Из-за того что мама работала в этой же школе, я считал, что не могу её подвести: ни с точки зрения успеваемости, ни с точки зрения поведения. Поэтому, как только я восемь классов отучился, я смылся из этой школы и пошёл в другое учебное заведение на другом конце Ленинграда. И там уже я учился жизни. Это тоже важно — помимо каких-то плюсиков, минусиков, пунктуаций, орфографий. Мне папа привил любовь к чтению, а человек, который читает, вряд ли совершит больше ошибок…
Каких ошибок? В жизни?
Орфографических и пунктуационных. А в жизни те же самые ошибки, к сожалению. Главное — научиться учиться, но обычно это приходит не за школьной партой. Ко мне пришло только на институтской скамье. Вот когда я понял, что я учусь не для оценки, не чтобы кому-то понравиться, а чтобы я сам знал что-то. Это «научиться учиться» продолжается со мной до сих пор.
Костюм и футболка, HENDERSON Я скептически отношусь к современной школе, мне кажется, сейчас что-то с ней приключилось нехорошее. Я любила учиться, и мне обидно за нынешних детей, которых школа из себя как будто специально исторгает. Всё зависит от того, о чём мы с вами говорили: если учитель позиционирует себя только как учитель, то, конечно же, никакой большой любви между учителем и учеником не произойдёт. Если учитель одержим знаниями и попыткой поделиться ими с учеником, то это моментально учеником схватывается, и он впускает в себя эту историю. Эта моя практика. Я по-другому не умею, и мне по‑другому неинтересно. Я прекрасно помню учителя Адольфа Исааковича Иоффе, он преподавал нам математику, и то, как он её преподносил, хотя половина нашего класса не понимала вообще, что это такое… То, как он ее преподносил, как переживал ее, как неожиданно комментировал то или иное упражнение, как что-то невероятное, на уровне изобразительного искусства, это дорогого стоило. Еще были важные учителя в вашей жизни? Я помню нас, балбесов-первокурсников, не думающих о том, что нужно что-то знать, начало 90-х годов, в аудиториях холодно, не топили, но это ладно, Бог с ним… В буфете не было посуды, только одноразовые стаканчики, которые мыли, чтобы кофе налить, и то некоторые были проткнуты сигаретками — но сверху, то есть пить ещё можно было, — такой был уровень экономики и отношение к театральным вузам. И наш педагог по зарубежному театру приходил, всё время в «тройке», с бабочкой, и в любое время года погружал нас — я даже сейчас не скажу в сказку — он погружал нас в другой уровень разговора. Мы болтали про то, что холодно, про то, что пробки, что не добраться, а он входил — и через 15 минут мы забывали обо всём, сидели с паром изо рта, потому что холодно, но его уровень разговора нас поднимал над всем. Был преподаватель русской литературы, который сам всегда изумлялся: «Я не понимаю, почему меня не посадили в своё время, когда процветали доносы». Он вёл довольно непримиримую и самостоятельную политику размышления над литературой, которая отличалась от школьного разбора. Это было так интересно — при том, что он говорил так тихо, что мы все сидели, и у нас вытягивались уши, чтобы не пропустить ничего. А какие-то особо серьёзные и важные вещи он говорил ещё тише. Повезло вам. Да, конечно. Я сейчас не буду говорить про мастера моего театрального, это отдельная история. Это человек, который посвятил всю свою жизнь не себе, а другим. Может быть, так и прорастали в нас вот эти вот росточки помощи и жертвенности. Наш мастер Вениамин Михайлович Фильштинский вырастил не одно поколение актёров: кто-то чего-то добился, кто-то в процессе. Но это для меня образец того, как нужно заниматься педагогикой. Фильштинский очень много в нас вложил, и ценно то, что мы остались до сегодняшних дней коллегами. Он с нами советуется, он звонит нам, говорит о каких-то своих открытиях в нас сегодняшних. Какие-то неожиданные сюрпризы мы ему продолжаем преподносить. И он, мастер, продолжает и нас учить, и у нас учиться. Я продолжал учиться, глядя на то, как работает, что говорит Олег Павлович Табаков. Если я чего-то не знаю, если я понимаю, что чего-то не догоняю, то мне не стыдно, я постараюсь начать понимать: а как, а для чего. Многие вещи в профессии и в жизни я, конечно же, перехватил у Олега Павловича. Может, только на какой-то там процентик, но это во мне сидит. И у Константина Аркадьевича Райкина, у которого я служил в театре недолго, я все равно успел нахвататься и научиться каким-то вещам и человеческим, и профессиональным. Просто желание что-то узнать больше о себе, о жизни. В благотворительности мы тоже должны это делать — учиться, искать. Эта история не имеет готового сценария, мы ее сами пишем, мы сами сценаристы. Переходя на язык театральный, если мы придумываем развитие сюжета правильно, то количество зрителей в спектакле растёт. Если мы неправильно придумали диалоги в сцене и так далее, то количество зрителей может остановиться или даже уменьшиться. Это создаваемая, живая пьеса, под названием благотворительность. Это кто придумал такую метафору? Это я сейчас с вами. А для чего вообще интервью у нас бывают? Получается, вы оперируете эмоциями людей, и чем больше эмоций, тем больше денег, поэтому драматургически хорошо бы всё это выстроить… Но финала у пьесы нет, и мы не знаем, сколько у нее будет актов, какое количество актёров выйдет на сцену и сколько мест нужно в зрительном зале, поэтому у нас пьеса для зрителей, которые стоят. Вы, когда начинали свой путь в благотворительности, наверняка чувствовали себя профаном, верно? Насколько вы сейчас им остаётесь, как думаете? Бывает такое, что вы думаете перпендикулярно вашим сотрудникам, а они вам объясняют, что так не делают сейчас и придуманы давно другие технологии? Смотрите, когда ко мне приходят предложения поучаствовать в той или иной акции, даже не связанной с благотворительностью, в первую очередь я иду советоваться с коллективом — не навредит ли это фонду. Что говорит о том, что я много чего ещё не знаю о благотворительности; что я, конечно же, профан; и что я безгранично ценю нашу команду, которая принимает правильные решения. А бывает, что она заставляет вас делать что-то, чего не хочется? Бывает, это нормально. Хочется, не хочется — есть финальный результат, а он измеряется в количестве детей, которые выздоровели. Работаешь в фонде — делай то, что нужно. Давайте вернёмся к нашей метафоре, что чем больше эмоций, тем больше денег, если так прямо говорить, верно? Тут не сами эмоции, тут важнее момент подключения. Но человек подключается в основном через эмоции, да. Какая эмоция должна быть ключевая? Ключевая эмоция — верю. Не сострадание, не жалость к ребёнку? Нет — верю. Я верю этим людям. Так же, как верю этому актёру на сцене. Мы понимаем, что театр — это условность, но этому актеру я верю. То же самое, мне кажется, и в благотворительности. Я знаю, что осенью вы покажете «Поколение Маугли» в МХТ. В своё время я предлагал поставить его Олегу Павловичу Табакову. Убеждение происходило не за два дня, но тем не менее Олег Павлович сказал на последнем сборе труппы: «Я буду делать этот спектакль в стенах МХТ, и это будет визитная карточка театра. И ни на что непохожесть, по сравнению с другими театрами, у нас в репертуаре будет». Потом смена руководства — другие планы, другие взгляды, и остановилась эта история. Потом снова во мне забурлило желание что-то сделать, видимо, потому, что я чувствовал: этот спектакль не выработал внутренний ресурс. Он может быть более содержательным, более интересным. Мне не хотелось его отпускать, пока он не дойдёт до пика своего. Если брать терминологию автомобильную, он просто ещё даже не разгонялся до скорости 50 км/ч. А этот «автомобиль» может разогнаться и до 200. И вот мы начали сочинять его заново, практически переписывать. Мы — это Алексей Кортнев, который написал все тексты, студенты и я во время репетиций. Всё это нам помогли организовать мои коллеги и соратники из Детского музыкального театра юного актёра. Часть ребят пришли к нам из этого театра, часть — с улицы, по объявлению. Премьера должна была быть 1 — 2 июня, но по известным причинам передвинулась на 25 октября. Перезапуск проходит совместно с театральной компанией Moscow Show. Все исполнители в спектакле участвуют бесплатно? Да, пять взрослых актёров и 125 детей, которые в какой-то момент одновременно выходят на площадку. Основная команда — 13−16-летние ребята. Но мелкие шкеты нам тоже нужны, они особо обаятельны и прекрасны… На меня иногда смотрят как на дурака во время репетиций, потому что я позволяю себе намного больше непосредственности и идиотизма по сравнению с ними, и я стараюсь их заразить тем же, я хочу, чтобы они забыли, что скоро-скоро станут взрослыми, чтобы они обратно нырнули. Потому что нет ничего прекраснее, чем побыть балбесом. И местами это у них получается. Потому что эта история — про них. Она ведь написана довольно просто, про мальчика, который, сбежав от родителей, ищет правду про себя самого: кто он? почему его любят? потому, что у него такие родители непростые или потому что он сам из себя что-то представляет? Он проходит через испытание дворами, в которых торжествует разное понимание о том, что такое правда. И в результате понимает одну вещь: родители его любят безусловно и он любит родителей безусловно. И это самая главная правда на всю жизнь — бескорыстная, безусловная любовь. Там мы также говорим про гаджеты, разные ноу-хау, которые приходят-уходят… А я пытаюсь рассказать им, что вот оно солнце, которое было до гаджетов и которое будет, когда гаджеты закончатся. Вот он дождь, вот он ветер, вот ночь, вот снег — это вещи, которыми, как я вижу, молодое поколение разучилось пользоваться. А у этого поколения вообще есть такая возможность — непосредственно столкнуться с этими вещами? Побыть наедине с собой, выйти во двор? Не говорю уже о поисках себя через побег из дома и опасности? Практически нет. Что делать? Это же не они виноваты, это мы их заперли. Да, заперли, и предложили другие магниты. Если для меня раньше магнитом был двор, то сейчас магнит — телефон, и ребенку в нем намного интереснее. Я предлагаю нашим ребятам не отказываться от этого, но понять, что можно ещё и по-другому. Час, два в день можно по‑другому. Когда мы начинаем репетировать, я говорю: «Пацаны, девчонки, убираем мобилки. Два-три часа во время репетиции можно выдержать. Давайте вот здесь подключимся». С треском, сначала тяжело было, и даже приходилось делать категоричные замечания… Отбирать? Договариваться. Я говорю: «Ну-ка быстро второй состав пошёл». А второй состав, оказывается, сидел и прекрасно тупил в телефон. И то время, которое мы потратили с первым составом на разбор сцены, приходится снова тратить со вторым, они же ни черта не видели. Потихонечку отпала необходимость конфликтовать, всё складывают телефоны в отдельное место, и начинаем все вместе фантазировать. Придумывать другие способы общения. Не переписываться на расстоянии двух метров друг от дружки: «Как дела?» — «Нормально всё» — «Чё делаешь вечером?» — и так далее. А просто это всё донести словом, глазами, скажем так — тактильно донести до человека. Получится у нас вырастить адекватных людей без дворов, которых мы их лишили? Конечно получится. Без того, чтобы можно ушататься где-то на улице до позднего вечера — сам ушел, сам пришел? Я вам скажу так: дворов-то не осталось. Просто по причине того, что перекрыто всё шлагбаумами и воротами. Нет дворов — нет традиции. Но это же мы всё сделали, взрослые. Да, конечно, чтобы нам было удобнее и безопаснее. И конечно, они вырастут другими. Те, кто остался в дворовом периоде и считает, что другой дороги нет, они найдут врагов в новом поколении. Кто попробует понять новый язык, сленг, который выходит из всех этих гаджетов, и вообще новую реальность, те, наверное, останутся на плаву. Но при этом, предположим, есть слово «прикольно», которым, мне кажется, пользуются очень многие. В нем заложено очень много смыслов: от смерти человека до инаугурации Папы Римского. Везде звучит одно и то же: «Прикольно, прикольно». И я однажды говорю нашей детворе: «Вы мне хотя бы пять для начала прилагательных слова «прикольно» озвучьте». Они начали подбирать синонимы, и постепенно слово «прикольно» ушло. Я понимаю, что в основном оно у них осталось, но на нашей территории заменилось на «интересно», «неожиданно», «трагично», «парадоксально». Из этого «прикольно» выросли слова, которые прятались там. Нам же кричат: «Сохраним русский язык». Только так, наверное, можно сохранять русский язык и сохранять понимание друг с дружкой. Получается, мы их подстраиваем под себя, чтобы нам так было удобнее, чтобы мы их лучше понимали. Мне кажется, это взаимное обогащение. А так, говорить о том, что удастся ли вырастить поколение без дворов — безобразие. Это я иронизирую. Я вижу вокруг детей, которых нужно в 15−16 лет учить, условно, делать яичницу, а мы в этом возрасте уже целый борщ варили. Или ещё что-то, документы те же заполнять… Мне кажется, они так далеки от этого. Они лишнее сбросили — это прикольно. У нас много лишнего, мы идём с рюкзаком знаний за спиной, иногда он полезен, а иногда — мешает совершать открытия. Очень много лишнего в голове. А у них есть возможность сбросить его. Да, может, это считывается как поверхностные знания или вообще их отсутствие. Но пока существует интернет, у них есть друг, который моментально ответит на все вопросы. У вас же кроме сына-подростка две маленьких дочки? Да. Самая младшая не так давно родилась. Они тоже уже в гаджетах? Конечно, конечно. Они зависимы от гаджетов. И конечно же, мы пользуемся их зависимостью и выстраиваем отношения, в том числе и через возможность пообщаться с этим гаджетом. Подросткам мы ещё успели разное к миру сделать подключение, а младшие — они же вообще с полугода все сидят за своими столиками едят пюре перед планшетами. Да, но это не отметает и живых рассказов, и живых фантазий относительно того, что происходит с героем из гаджета. Уже когда гаджет уходит в сторону, мы начинаем сочинять разные истории с этим героем и придумывать ему в помощь других героев, которых здесь нет. Вас это не пугает? Вам кажется, всё будет нормально? Они вырастут, не пропадут? Нет, конечно. Они уже с каким-то другим кодом родились на этот свет эти дети. Мы, может быть, пропадём, а дети — точно нет. Договоритесь с классом вместо десятков букетов подарить учителю один общий, а сэкономленные на цветах средства перевести на благотворительность. Зарегистрируйте свой класс на сайте Фонда sobytia.bfkh.ru, чтобы удобнее организовать сбор и получить атрибутику участников! Благодарим дизайн-отель «Стандарт» и ресторан YURA за помощь в проведении съемки.
От редакции. Как поучаствовать в Уроках добра фонда Константина Хабенского
