Делегированный синдром Мюнхгаузена — симулятивное расстройство, при котором родители намеренно вызывают у ребёнка болезненные состояния или выдумывают их, чтобы обратиться за медицинской помощью. Самый известный и шокирующий случай — история Джипси Роуз, абсолютно здоровой девушки, которая убила свою мать, всю жизнь продержавшую ее в инвалидном кресле. Наша героиня Полина Соловьева подозревает, что ее мама тоже страдала этим синдромом. Она откровенно рассказала нам, как все детство ее лечили от болезней, которых не было. И как ей удалось поверить в то, что она все же здорова.
С самого детства я знала, что тяжело больна. Мама вздыхала и говорила: «Если ты доживешь до тридцати, то это будет только моя заслуга».
Когда мне было 5 лет, у меня произошел приступ. Приехавшая скорая была категорична: эпилепсия. Через полгода случился второй приступ. Мама была в ужасе: «Никому не рассказывай, это позорная болезнь, что люди скажут!». Я и не рассказывала. Мамины близкие подруги, знавшие о моем диагнозе, смотрели на маму как на святую — надо же, одна воспитывает больного ребенка! Маме очень шел сопутствующий ореол святости.
Мама постоянно обо мне заботилась. Всё время, что себя помню, мне было нельзя всё. Нельзя смотреть телевизор (мелькание на экране может вызвать приступ), нельзя солёное (солёное притягивает воду, а вода накапливается и может вызвать приступ), нельзя гулять после 19 (а вдруг что-то случится?), нельзя купаться (а вдруг судорога, и мы тебя не спасём?). Я постоянно сидела на фенобарбитале (Фенобарбитал — противоэпилептическое лекарственное средство из группы барбитуратов. Является производным барбитуровой кислоты, оказывает неизбирательное угнетающее действие на центральную нервную систему. Вызывает привыкание, лекарственную зависимость (психическую и физическую) и синдром отмены. —прим.ред.). Спать до 15 лет ложилась в 21:00, после 15 — не позднее 22:00. Можете себе представить мой уровень социализации? Я до сих пор досматриваю те классические фильмы, которые упустила в детстве и юности.
Из-за этого обилия запретов мама постепенно поругалась со всеми родственниками и всегда представляла это как свой очередной подвиг: «Из-за тебя я со всеми поссорилась, ну да ничего, это мой крест, я выдержу». Частенько в это озеро материнского героизма заплывали «плохие отцовские гены». Однако довольно скоро ей надоело отсутствие помощи, и она начала вымещать свою злость и усталость на мне.
Мой диагноз не мешал меня бить, резко включать свет ночью, когда я сплю, будить меня и начинать душеспасительные беседы. Я терпела, потому что считала это нормой.
Периодически меня возили в Екатеринбург (мы жили в маленьком городке рядом) к светиле в области невропатологии. Светило хмурился, глядя на результаты моих исследований, и говорил, что пора отменить прием фенобарбитала, ведь приступов-то больше нет и в исследованиях судорожной готовности нет тоже и — мало того — никогда не было! В ответ на это предложение мама бледнела, хваталась за сердце, доктор хмурился еще больше и выписывал новый рецепт. И я пила фенобарбитал еще лет 10. Ведь два приступа всё же было.
Когда мне исполнилось 15, доктор категорично сказал, что пора прекращать лечение, потому что я здорова! Все исследования указывали на то, что опасность миновала. Несколько разных докторов сказали маме, что при бурном росте ребенка такое бывает — мозг не успевает за телом и показывает цыганочку с выходом в виде одного-двух приступов. Это никак не проявляет себя в дальнейшем и по сути не является заболеванием. Но маму это не остановило. Фенобарбитал мне, слава богу, отменили, но в моральном плане стало ещё хуже. Несколько раз мы ездили к специалистам на контрольные осмотры, которые показывали, что со мной всё хорошо, и во время одного из осмотров врач спросила: «После отмены фенобарбитала характер ухудшился?» Сейчас я понимаю, что она имела в виду! Сидеть 10 лет на успокоительном по сути и резко его отменить, да еще во время переходного возраста — тяжелое испытание. Но мама радостно воскликнула: «Да! У нее тяжёлый характер!», и с тех пор любая моя попытка проявить самостоятельность обличалась как «тяжёлый характер».
Я только сейчас начала понимать, что окружающим со мной было тяжело в детстве. Я привыкла, что я — хрупкое существо, и вела себя соответствующе. В школе, мягко говоря, не была популярной. Всегда знала, что мне положены послабления, ведь я так больна! Я разрешала себе говорить людям то, что не стоило бы говорить. Кроме того, меня практически никуда не отпускали, ведь гулять опасно, подруги могут оказаться проститутками-наркоманками, а на дискотеках творится полный кошмар. На выпускной меня, кстати, отпустили только на торжественную часть, а после 22:00… Правильно, спать!
У меня были две подружки, спокойные домашние девочки, с которыми мы вместе учились. Мы никогда не устраивали домашних вечеринок, выходили гулять редко и только днём, практически всегда сидели дома. Однажды меня отпустили в Екатеринбург в математическую школу — её сессии проходили раз в четверть на три дня в каникулы. Я там была далеко не одна, нас было много, и каждую минуту мы были под присмотром взрослых. После моего возвращения мама поняла, что мне там понравилось. Конечно, понравилось, там были люди, с которыми можно было общаться! Показать это — огромная ошибка с моей стороны, потому что эти сессии стали отличным инструментом для манипуляции. «Не вынесешь мусорное ведро — не поедешь в Екатеринбург». «Будешь ходить без тапочек — не поедешь в Екатеринбург». Господи, все то время, что я там училась, я была идеальной дочерью! Я выполняла всё, что мне скажут. Со стороны мы были идеальной семьей.
Лет в 14 в этой самой выездной школе у меня появился первый мальчик. Я в него влюбилась. Он был ненамного старше меня и жил в другом городе. В промежутке между сессиями он приехал ко мне в гости. Моя мама восприняла его приезд ужасно, хотя он был очень хорошим. Всё время, что он был у нас в гостях, она показательно опекала меня как младенца: завязывала мне шнурки, пыталась кормить меня с ложечки, кричала, что не позволит гулять после 19:00, ведь я больна! Мне было ужасно стыдно перед ним, и, когда он уехал, набралась смелости, позвонила ему и сказала, что нам не стоит встречаться. Я так сделала потому, что понимала: мама не даст мне спокойно жить, если наши отношения продолжатся.
С тех пор я ни с кем не встречалась до института. Мама была счастлива: ещё бы, ребенок так болен, но находится под ее крылышком.
Моя карточка в больнице была не просто распухшей — их было две. В одну все наши походы по врачам не вмещались. Мамины страхи касались не только эпилепсии. Это были и перенесенные в раннем детстве пневмонии («У тебя гнилые легкие в дырках, ты помнишь это?». О да, я всегда про это помнила), «Немедленно надень тапочки, ты смерти моей хочешь, забыла, что у тебя гнилые легкие?!». И боли роста в ногах («У тебя рак! У моего отца перед смертью так же тянуло ноги!»). И даже впервые подкрашенные брови («У тебя явно изменения в организме, ты 100% беременна! Скажи сразу, мы поедем к врачу и сделаем тебе аборт!»). И это постоянно, фоном, каждую минуту. Для нее я была инвалидом, стоящим одной ногой в могиле. Развратным беременным инвалидом с потемневшими бровями.
Когда я поступила в институт, мама была крайне категорична — никаких общежитий, никаких квартир в Екатеринбурге, будешь ездить каждый день на автобусе: «А вдруг что-то случится, и меня не будет рядом?» Я вставала каждый день в 5 утра, ехала на автобусе на учёбу (в автобусе, ужасно душном летом и ледяным зимой), а возвращалась около 21:00. Делала задания и ложилась спать. Такой день. Неудивительно, что у меня не было личной жизни, хотя отношения с сокурсниками складывались лучше, чем в школе.
На четвертом курсе у меня как-то все-таки появились серьезные отношения, и я переехала к своему парню. Переезд случился под жуткий скандал, устроенный матерью. «Ты обещала в 5 лет, что никогда не выйдешь замуж и от меня не уедешь! Ты обманщица!».
Больше я в родном доме не жила никогда.
С тем парнем мы расстались, и я начала устраивать личную жизнь. С одним из моих мужчин мы увлеклись дайвингом. Прежде чем нырнуть, я каждый раз молилась — не дай бог что-то произойдет, ведь дайвинг — это перепад давления, это углекислый газ в крови, а вдруг на глубине произойдет приступ!
Мой бывший муж был врачом и весьма скептически относился к моим «болячкам». Мы периодически заговаривали о детях, но я даже представить не могла, что я рожу — ведь мне нельзя.
Роды — это такой стресс для организма. Я не знаю, почему мы не завели детей, может быть, потому, что мне просто не хотелось их от него, а может быть, в глубине души я была уверена, что у меня не получится. Всем знакомым, кто спрашивал, когда мы наконец родим, я с легкой душой отвечала: «Бог не дает», несмотря на то что мы в общем-то и не пытались. Но уже тогда я начинала понимать, что с моим здоровьем не так всё плохо, как казалось.
Потом мы развелись, я еще раз вышла замуж. Мой муж — здоровый человек со здоровым отношением к жизни. Он не понимал, что со мной происходит, но опасался затрагивать эту тему.
К этому моменту мои подозрения начали подтверждаться.
Все доктора, у которых я бывала, заявляли о моем полном здоровье. Первое время меня это удивляло до крайности, ведь я же больна! Почему они не видят? Шарлатаны? Недоучки? Результаты флюорографии ввергали меня в шок. Где же черные легкие в дырках? Ведь они же есть! До сих пор помню ощущение при виде своей нормальной электроэнцефалограммы (исследования на предмет судорожной готовности мозга): «Ну конечно, у вас наверняка не хватает квалификации определить мое заболевание».
Всю мою жизнь вне маминого дома я, наверное, проверяла себя на прочность. Закурила впервые, кажется, чтобы проверить, что будет (мама говорила мне, что любая сигарета для меня — верная смерть). Вполне ожидаемо ничего не случилось, и я снова побежала обследоваться. Ну где же это всё, где? Но все исследования были нормальными.
Лет до 25 я не верила, что я полностью здорова. «Где мои болезни, черт побери?!» Я считала себя хрупким сосудом, тонким ручейком, который надо беречь.
Осознание произошедшего пришло не сразу, но все-таки пришло. Я много читала про синдром Мюнхгаузена (заболевание, при котором человек начинает выдумывать себе или своему близкому человеку несуществующие болезни) и покрывалась холодным потом. Всё совпадало. Я была здорова!
И с тех пор меня понесло. Я делала всё, что нельзя. Работала до седьмого пота, не спала ночами, ела и пила «запрещенку». Курила, неоднократно бросала и снова начинала. Мне кажется, я подсознательно хотела ей доказать, что она была не права, что на самом деле со мной все хорошо.
Моя работа всегда была связана с постоянными переездами, многочасовыми перелетами, жутким недосыпом. У меня бывали месяцы, когда каждый день без выходных был минимум один перелет. Я таскала тяжести, ныряла, гоняла на мотоцикле, выпивала. Наверное, мне подсознательно хотелось знать, где мой предел, ведь все вышеперечисленное запрещено при моем букете болячек.
Сейчас я, конечно, приостановила эту гонку, но желание доказать свою правоту всё равно сидит во мне, оно никуда не делось. Однако парадоксальным образом именно в тот момент, когда я окончательно поняла, что не больна, мне захотелось вести более здоровый образ жизни. Я впервые начала ходить в спортзал, впервые начала следить за питанием, окончательно бросила курить.
Я, наверное, в чем-то понимаю свою мать. Она была сильно испугана, когда на ее глазах случился приступ. Наверняка она боялась меня потерять — и это нормально. Я допускаю даже, что первое время лечение было необходимо. Всё ведь возможно. Но методы, с которыми она подходила к охране моего здоровья, я никогда бы не стала применять на своем ребенке.
Когда в одном из разговоров я сообщила маме, что всё указывает на то, что я абсолютно здорова, ее ответ был феноменальным.
«Ну вот видишь, я тебя вылечила!»
